Decadence.

…

one tree hill, slight lucas/haley, mention of haley/nathan, lucas/peyton, pg, drabble, four years, six months and two days, 290.

…

in decadence i take thee by the hand
too frail to gain the promised land
too frail to take your pain away
too frail a sequel of decay

…

Ее жизнь – это плотно задернутые шторы. Батарея бутылок на полу. Разбитые тарелки. Скрип инвалидного кресла. И сын, по ночам зовущий папу.

(папа, папа, папа…)

Она уже не пытается что-то изменить. Только собирает осколки тарелок, собирает пустые бутылки. Складывает все в черный, непрозрачный пакет и выносит к мусорным бакам. И сама встает по ночам, сама идет в комнату Джеймса, садится рядом и уговаривает – (папа устал, папа спит.)

…

– Ты же знаешь, что она ответила.

Она варит кофе и стоит к нему спиной; но ей не нужно видеть, она и так знает, как Люк это говорит.

Если бы ее сейчас спросили, правильно ли поступила Пейтон, она бы промолчала. Потому что не знает больше, что правильно, а что нет.

– Я знаю, что она ответила.

– И?

У нее мокрые руки, и капельки воды с шипением падают на горячую плиту – (пшш, пшш, пшш…)

Она качает головой.

– О чем бы ты сейчас не думал, Люк, не думай.

…

Вечером она возвращается домой. Шторы все так же задернуты, окна закрыты. Душная темнота, пропитанная запахами медикаментов и алкоголя, встречает ее. На заднем дворе, у бассейна, играет Джеймс.

Она не знает, где Нейтан, но уже не бросается его искать.

Она устала.

…

– Ты сильная, - твердит Люк.

А она лежит на диване, положив голову ему на колени, и кусает губы, чтобы не заплакать.

(ты всегда была сильной, Хэйли, посмотри, куда это тебя привело.)

Его пальцы перебирают ее волосы.

– Ты сильная, - повторяет он.

И прижимается лбом к ее лбу – (а она думает, что они почти как брат и сестра, почти как брат и сестра…)

…

end.

…

Renna
=) достаточно оригинально двигать сюжет Лукас+Хейли =) мне понравилось =)

Отредактировано HeJlenocTb (04-04-2008 21:32:27)

Renna
Люк и Хейли - отличная идея, мне понравилось 

Сгорая
…
Автор: Koral
Фандома: Холм одного дерева/Сверхъестественное
Пейринг: Пейтон Сойер/Сэм Винчестер; упоминания Пейтон Сойер/Лукас Скотт
Рейтинг: R
Жанр: crossover; postapoca!fic, death!fic 
Спойлеры: общие
Саммари:  Я давно не выбираю города и ночи, которые по ощущениям сливаются в одну. Нас двое, но цвета едва хватает на одного. Я называю это «мертвым эфиром». Как называете это вы?
Дисклеймер: не моё - и славненько

...

( 1 щелочной баланс: нейтральный)
...

Thought the sun is rising
I’m afraid of evening glow,
Say that you won’t leave
Me alone.
I was quiet so much time,
Cause I thought this pain’s
Once mine,
But it belongs to you too.

…

Сначала приходит звук. Треск, помехи, шум за заднем фоне, как будто стекло под босыми ногами хрустит – впивается в нежную кожу. Потом опять тишина. И я уже не уверена, что «мертвый эфир» закончился. Если бы меня спросили: как? - я  бы ответила: холодно. Но никто не спрашивает. Некому спрашивать.

Мысли где-то на периферии затерялись, стерлись грязными мазками, и кажется, что на лице тонкий слой черного пепла. 

(сквозь тонкие занавески идет свет, яркий, гремучий; и даже через закрытые веки жжется)

Психоаналитики называют это: заполнить пробелы. Если бы знать еще, чем заполнять (кем?)

У меня каждый день начинается с «мертвого эфира». Потом зарядка, воспоминания, которые для меня уже почти ничего не значат. Осталось только красивое слово: воспоминания.     

У него глаза синие. Не васильково синие, а синие с матовыми прожилками, как застиранные джинсы. Цвета индиго, наверное.

Глаза его помню. И волосы тоже помню: светлые, жесткие. Не как у меня. Другой оттенок, другие ощущения. Даже имя помню: Люк. Повторяю его, пробую на вкус, растягиваю буквы в словосочетания, в символы, которые для меня одной что-то значат. Но, кроме этого, больше ничего: никаких чувств, никаких оттенков. За именем и воспоминаниями – пустота. Набор фактов, которые никто не опровергнет и никто не подтвердит.

...

Мама, пока еще была жива, рассказывала, как звучит Нью-Йорк, какой голос у Лос-Анджелеса и Сиэтла.  У всех больших городов была мелодия, была своя песня. Мне нравилось думать так же, нравилось подбирать пластинки и аккорды. Теперь я знаю: все города – большие и маленькие – молчат. У них нет голоса. Охрипли. Заснули. Онемели. Не имеет значения. Никогда не имело.

...

Под задним сидением у меня спрятана коробка. Он не замечает. Или делает вид, что ему нет дела. Но я-то знаю, что у него в бардачке точно такая же. В моей коробке фотографии. На одной фотографии мы с отцом сидим на бежевом кожаном диване в нашей гостиной. Наверное, он рассказывает мне что-то интересное. Диван до сих пор стоит на месте, но отца на нем больше нет.

(мы оставили все, как было; думали, что это на пару дней) 

А еще у меня хранится большой альбом с фотографиями друзей. Немного жутко разглядывать фотографии людей, о которых я теперь ничего не знаю (которых уже нет в живых). Приятели, знакомые, враги. Они сняты и на видео; та самая злополучная временная капсула. Не знаю, зачем ее сохранила. Наверное, хотела вспоминать иногда. У записи идеальное качество: каждый шорох, каждое движение, вздох. Но меня пугают голоса. Счастливые, уверенные. Когда мы нашли интернет-кафе с плазменным проектором и кадры бежали по гладкой белой стене, Сэм сказал, что надо запретить смотреть видео про людей, которых больше нет в живых. Наверное, он прав: нельзя подглядывать за мертвыми.

Мы оба много помним. Поэтому и остались вдвоем. Выжили. Для того чтобы двигаться вперед, надо помнить. Все до мельчайших подробностей, каждый звук, каждый цвет, потому что иначе начинаешь сходить с ума в мире, где вечная тишина, где есть только черный и белый. И все его оттенки. Странно, но в такой ситуации начинаешь приспосабливаться, учишься различать пепельно-серый от слякотно-серого, запоминаешь возможные комбинации и откладываешь их на полочки, туда, куда, даже тебе самому, будет трудно дотянуться, если понадобится. Когда мы говорим о цветах, голос у Сэма становится подозрительный. Трудно сказать, что он настораживается, потому что я не разу не видела его в расслабленном состоянии. Я не видела его уязвимым. Бывает, я смеюсь, когда смотрю старые фотографии. Сэм никогда не смеется. Он относится к ним с угрозой. Это его слово.

Он уже перестал пугать меня. Еще тогда – давным-давно – когда он за волосы вырвал меня из горящего ада. Когда черные глаза смеялись и кровавая паутина ложилась на стены моего дома. Это не было больно;  в его руке осталось несколько прядей светлых волос. Я никогда не спрашивала, что он с ними сделал, но мне почему-то кажется, что не выкинул, что они у него в кармане куртки. Внутренний голос вторит в такие моменты: это только кажется.

Первые несколько месяцев я не боялась его, я, вообще, перестала различать реальность и проекции. Один раз в мотеле он положил меня на кровать, накрыл одеялом, настоящим, теплым, а сам сел напротив окна. Заслонил собой черные провалы окон и матовые глаза давно потухших фонарей. Я попыталась закрыть глаза и вспомнить.

(дождь, тишина, тонкие занавески, замерзшие руки)

Набор разрозненных кадров. Поврежденная пленка, которую не смонтировать в один фильм. А потом вспыхнуло. Щелчок – и напротив меня сидит он. Дождь, тишина, тонкие занавески. И мы лежим в одной постели. Сэм тогда засмеялся – даже не засмеялся, оскалился – и провел рукой по изображению. Я плакала, кричала, рвала на себе волосы и расцарапала руки до крови, до вспухших бордовых полос. А он молчал и все также улыбался – скалился. А потом сказал: голограмма. Ни больше, ни меньше – одно слово. И мне тогда пришлось поверить, накрыться с головой и сглатывать соленые спазмы: один за другим, пока он не сорвал с меня одеяло и не потащил за руку в машину. Позже, много позже, я научилась отличать настоящих людей от голограмм. Впрочем, это оказалось не так сложно. Из настоящих остались только я и Сэм.

(вязкие белые капли света; на первом этаже – белые занавески, на втором – синие)

...

Пистолет не убивает того, кто жмет на курок. И в этот раз он в руках у Сэма. Он держит его крепко. Ради меня тоже.

Я не знаю, кого он убил в этот раз. Нет, не так -  я не хочу знать.

...

Мы часто разговариваем о цветах, о том, что у серого столько оттенков, о том, что волосы у меня больше не блестят на солнце, о том, что кровь запекается на руках вишневой коркой. Не такой, как раньше – блеклой (как голограмма).

Он ударил меня всего раз, когда я сказала, что он сам похож на проекцию. Щека горела, и я убедилась, что все реально. И Сэм тоже.

(иногда мне приходится кусать себя до крови, чтобы поверить, что я еще существую)
                   
У нашей общей истории три цвета. Черный, белый и серый. А еще миллион оттенков. Но их не перечислить все. Да и не нужно это. Бесполезно. 

...

Я снимаю кроссовки и стою в белых носках прямо на холодном полу. Носки ослепительно белые, как кожа на запястьях вокруг подживающих ран.

Это мое может быть – моя жизнь.

…

( 2 ночи в Санта-Монике: черные)

...

По ночам плохо спится; собственно говоря, я уже давно перестала понимать, когда заканчивается один день и наступает следующий. Если бы не старый отрывной календарь в машине Сэма, для меня  до сих пор продолжалось бы двадцать первое декабря.

Почти канун сочельника, редкий снег в желтых подтеках, теплые береты. Отец купил мне синий; я улыбалась. Про себя думала, что такой надо подарить Люку, под его цвет глаз.

В ту ночь ветер бил в окно окровавленными пальцами, плакал. Стекло плавилось и текло под ноги, проводка горела, и черные толстые кабели вспарывали стены. Я не помню, что это значит – гореть заживо. Не помню, как пахли обгоревшие волосы и отслаивающаяся кожа, как люди – люди? – рвали на части все, что двигалось. Я тогда только успела подумать, что мы открыли ворота, дверь, через которую что-то приходит в мир, и что все чужое и уродливое воплощается в нас – живет через нас.   

(ветер трепал занавески, белые и синие; пахло соляркой, волдырями и офисной бумагой)

Вот такой он – мой личный апокалипсис.

...

Мы редко останавливаемся на ночь. Обычно Сэм спит на заднем сидении до полуночи, а потом мы меняемся. Я не люблю вести машину ночью: мне не нравится, как раскачиваются темные деревья по обочинам шоссе, не нравится, как стеклянные бусины на тонкой нитке впиваются мне в шею. Я нашла эту стекляшку в одном из домов и не выкинула, не знаю почему. Мне нравится представлять, что это мне Люк подарил. Так же как Нейтан когда-то Хейли браслет на руку одел. У них все с этого начиналось, а потом: кольца, свадебные клятвы. Нас тоже должно было туда же завести. Именно – должно было.

У каждого в жизни есть кто-то, кто никогда тебя не отпустит, и кто-то, кого никогда не отпустишь ты.

У меня мало всей этой романтической дури осталось, но та, что осталась, прочно засела.

Этой ночью мы останавливаемся. Старый дом с пыльным крыльцом, дубовые двери. Мне страшно почему-то и хочется в машине остаться. Я говорю об этом Сэму, но он качает головой.

- Пойдем, - к двери подталкивает.       

Синие занавески - на втором этаже, белые занавески - на первом. Кое-где занавески раздвинуты, кое-где плотно задернуты. Отсюда не уходили, отсюда бежали.
Я все еще сопротивляюсь, но это слабое сопротивление, ненастоящее. Я так устала, что даже говорить больно. Да и слов нужных мне все равно не подобрать.

( знаешь, Сэм, я боюсь этого дома, потому что в нем занавески синие и потому что в северную спальню луна скалится)

Полнолуние, и вокруг миллионы засвеченных крошечных звезд. Черно-белые негативы, постеры, нарисованные тушью и разведенным акрилом. Почти месяц я не видела звезд. И я думаю: почему? Наверное, именно так себя чувствует убийца перед глазами сотен репортеров. Больше вспышек камер, больше внимания. И это тоже моя жизнь - мое возможно.

В старом доме с дубовыми дверьми. Вместо побелки на потолке – большие черные пятна. Возле входной двери – стопка нераспечатанных писем, а на холодильнике – магниты в виде больших жуков. Вместо полной тишины – тревожное напряжение. Даже я это в воздухе чувствую. Я не сразу понимаю, что это жужжат нити накаливания  в потрескавшихся лампочках. Ковер усыпан обломками балок, белой пылью и арматурой.

- Сэм, давай вернемся, - тяну его за рукав, прижимаюсь.

- Нельзя, - он головой качает из стороны в сторону, уверенно, как будто успокоить меня пытается.

Во всем доме – зловещая симметрия. Нет безупречности и завершенности, я не вижу стиля картины, и это – что-то новое, пугающее. На руины нашей жизни похожее; правильное или неправильное – никто не знает.

Он меня в северную спальню отводит. Задергивает синие шторы и поправляет одеяло.

- Спи, Пейтон, - и в его голосе что-то новое, впервые. Как будто ему остаться хочется. И на секунду я начинаю думать, что ему тоже кто-то нужен, что ему одиноко и холодно в своей постели.

Я касаюсь рукой скрипящей кровати, и ощущение такое, как будто к мертвому человеку прикасаюсь, к его посиневшей коже.

И я плачу; горячие, крупные слезы. Стою у задернутого шторами окна, опираюсь руками о подоконник, в голос плачу – не сдерживаюсь больше. И мои волосы пахнут сахарной ватой.

За окном дождь начинается: грязный, в пятнах весь.

Он ближе подходит, почти вплотную. Руки протягивает, осторожно так, аккуратно, ладонями вперед, как будто обнять хочет. И я закрываю глаза, представляю, что это Нейтан, и ладони у него шершавые, а потом, что это Люк, и глаза - синие-синие, а потом ничего не представляю, просто касаюсь пальцами его лица. Совсем легко, подушечками. И что-то в нем есть родное, надломленное, на самой грани. Кожа горячая, смуглая; а у меня на руках вены просвечиваются, и если сильно нажмешь – проступают фиолетовые синяки.

Я его первая целую, слегка, потрескавшимися губами. И в эту секунду мне стыдно, что губы так обветрились. Пахнет дождем, вонючим, гнойным дождем, не тем, что смывает человеческие пороки, - другим. В этой партии генерального плана не существует, никто не отдает распоряжения и команды, никто не кусает нервно губы, подглядывая через неплотные занавески. Но мне кажется, что серые звезды – старые негативы – на нас смотрят. Кусочки моей разорванной жизни разбросаны в грязи, и я их собираю, подшиваю архивы гнилыми нитками, штопаю черные крылья.

Он мои волосы гладит. Корни давно отрасли, и цвет уже не светлый. Темнее, строже. Я давно забыла, каким он был в детстве. Но ему нравится. Он шепчет это, медленно, пробуя каждое слово в этой липкой тишине на вкус. Он вплетает в мои волосы обрывки занавесок, синие и белые. Вплетает в них наши ночи через Монтану и Нью-Йорк, через Аризону и Калифорнию, Вашингтон, Теннеси и Лос-Анджелес. Он касается губами моей щеки, где кожа самая тонкая, где темные вмятины от подушек.

Там, за окнами дома с дубовыми дверями, - Америка. Там затянувшийся судный день, и мы последние, кого еще будут судить, последние, на чей счет запишут очередной грех – вот этот.

Я сжимаюсь вся, тянусь к нему, обхватываю его руками за плечи. Так сильно, чтобы он не смог разжать хватку, чтобы не уходил.

- Глупенькая, - и это первая ласка, услышанная мною за месяцы, - спи, Пейтон.

Он кладет меня в постель, как куклу, выпрямляет ноги, накрывает одеялом, разглаживает сбившиеся волосы.

Дождь льет сильнее.

Под одеялом, под темной кофтой – моя кожа гладко выбрита. Стеклянные бусины с шеи скатываются вниз, под подушку.

Мне слышно, как за стеной, в пустой комнате, открывается дверь. Кто-то заходит в комнату из коридора, и я вздрагиваю под одеялом, кутаюсь в тонкую кофту. И он опять проводит рукой по моим волосам.

- Это ветер, Пейтон, спи, - успокаивает.

- Не уходи, Сэм, останься, - и это не просьба, это мольба.

(лоскутки синих занавесок не закрывают окна, и мне видно, как на улице мелькают серые тени)

Сегодня ночью мы не остаемся в машине, мы спим в старом доме с дубовыми дверями. Он уже не пугает меня – нет. Также, как Сэм не пугает по ночам. По ночам он улыбается и называет меня глупенькой. Я лежу в неудобной скрюченной позе на скрипящей кровати, сплю в окружении своих альбомов и фломастеров. Сэм не спит, но он не здесь. И есть в его лице что-то от этой извечной угрозы.

Вот моя жизнь – черно-белая и затасканная, в бурых пятнах древесной сукровицы, в серых размазанных мыслях, в тишине и бесцветьи.

...

Хочешь узнать, каково это – быть одним из?

Я не хотела -  и не узнаю.

В мои волосы вплетена история человечества; мои волосы перетянуты траурной лентой.

…

продолжение следует 

Satin_607, большое спасибо ))) мне от этой парочки крышу сности. они просто идеально смотрятся вместе (ну, по крайней мере на том же уровне, что и Лукас/Пейтон)

продолжение, думаю, скоро. ибо прорвало, как грицца ))

sarty, пасиб )) ты мой самый любимый читатель мужского пола - это точно ))

вот это просто шедеврально....записала себе...

Korall
вау)я прямо в любилась ф твой фанфик....очень талантливо написано...прям дух захватывает когда читаешь)жду продолжения)

Солнце(она)
Alischa,

мерси огромное.

скромная продка.

…

( 3 шум и изморозь на обочинах шоссе: белые)

...

Well, bless my soul
You're a lonely soul
Cause you won't let go
Of anything you hold.
Well all I need is the air I breathe
And a place to rest my head.

...

За окнами машины туман, провинциальные маленькие домики и заржавевшие качели на внутренних дворах. Мы опять куда-то едем. Я уже не спрашиваю куда, не хочу знать. Я вообще больше не хочу думать о том, что будет завтра. Расцвеченные бледными артериями облака тревожно щурятся в оптические прицелы. Мне холодно, пусто и почему-то страшно, хотя я давно перестала бояться в полном смысле этого слова.

За окнами нашей – я уже мысленно говорю нашей – машины все так же воет дорога. Пыльная долгая дорога к Лос-Анджелесу. Четвертый раз за полтора месяца; но я не спрашиваю Сэма, что гонит его обратно. Я сама чувствую звук.

Я делю страницу своего блокнота линией на две половины и выписываю в правую все, чего достигла в своей жизни, а в левую — все, что потеряла. Потеряла, растоптала, бросила, принесла в жертву, предала. До конца перечислить так и не могу.

На последней развилке он останавливается и отключает зажигание. Молча, даже не смотря на меня, перелазит на заднее сидение, выбивает из рук альбом. Черный фломастер падает на сидение; я не закончила рисунок. Пыль на стекле и чернота в его глазах. Бездна. Я вжимаюсь спиной в сидение машины, выставляю руки вперед, оттолкнуть его хочу, но не смею. Мне хочется доверять ему, хочется быть чуть ближе, чем обычно. Но не так. Не сейчас.

Под одеждой, под черной трикотажной майкой моя кожа все так же гладко выбрита. Мое тело все так же давно не чувствовало тепла. Я все так же долго не была с кем-то.  Даже не вместе, а просто рядом.

Это неправильные мысли, больные. Мы вдвоем ходим по краю пропасти, вдвоем выживаем - это больно. И еще раз больно, и снова, и много-много этих больно. Но даже в такие минуты начинаешь находить странное удовлетворение.

У него руки пахнут серым пеплом. И кровью – сладкий запах железа и страха. Он сжимает мои плечи – и это почти приятно.

За тонким стеклом ползет туман, стелется по обочинам и облизывает наши беспорядочные тени, наши затронутые чувства.

А в моей голове опять звук. Опять этот сводящий с ума, непонятный и необъяснимый скрип, шепот, вой – я не знаю, как его назвать. Но от этого не становится легче.

(волдыри на руках кровоточили почти три месяца; Сэм каждый вечер менял повязку и держал меня за руку, молча, просто, чтобы мне казалось, что кто-то рядом. именно: казалось)

Я бы хотела, чтобы пошел дождь. Обычный дождь, как в Три Хилл – не как в фильмах о конце света. Я бы хотела, чтобы волосы намокли, чтобы было холодно и пересохшие губы больше не саднили.

Я не много раз в жизни была с кем-то. В полном смысле этого слова. Я думаю о том, сколько возможностей я упустила и как быстро проходит жизнь, если вовремя замечаешь в ней пустоты. Я все так же неуверенна, и будущее кажется мне таким же неопределенным, но есть и что-то другое, настоящее – что-то, кроме бесконечных не. Жизнь дарит сильные впечатления и потрясения лишь мимоходом; тот, кто за них цепляется, разбивается сам или разбивает впечатление. Это когда-то – в прошлой жизни -  сказал мне Люк. Он смотрел на меня и ждал чего-то тогда, а я молчала. Тогда я не понимала, теперь думаю, что он прав. Знаю. Только вот слишком поздно уже. 

В то утро – двадцать первого декабря -  начался снегопад; так получилось, что к вечеру моя машина была вся мокрая, словно после дождя, хотя снег давно престал идти. Черные разводы, как тушь на стекле, как раскаленное клеймо.

Я смеялась, руки мерзли, и Люк стоял возле окна. Смотрел, как я заправляю выбившиеся пряди за ухо, как улыбаюсь ему в темноте. Не знаю, о чем думал тогда он, но помню, что я хотела запомнить мгновение. Впервые в жизни именно запомнить, а не остановить.

(если бы я знала, что это была отправная точка, купила бы билет в оба конца, но я не знала; и снег уже не шел, грязные хлопья таяли под ногами, мешались с землей )

...   

Первые слова, которые я произнесла спустя много дней были: почему я? Я не хотела знать: зачем или кто. Мне не важно было: с какой целью. 

Почему я? Не Люк, не Рейчел, не Дэн, не Нейтан. Почему я?

Сэм не отвечал. Раз за разом, день за днем. А потом резкое: ты плакала, как ребенок.

(я молилась, Сэм, впервые в жизни молилась по-настоящему)

...

Голограммы стали появляться почти через три месяца (или раньше я просто не замечала их).

Первым был Люк, второй – Элли. Их я смогла различить, смогла почувствовать. Дальше – сплошное безумие. Немое кино, где существуют только крупные планы, как будто камеры никогда не отдаляются, никогда не дают увидеть картину в перспективе.

Они не пытались ничего объяснить, не пытались передать мне что-то; просто появлялись и смотрели безразлично, из-под опущенных ресниц.

- Они зовут, - сказал тогда Сэм. – Немного времени - и они придут за тобой, за нами. 

И я подумала, что это призраки, а Сэм смеялся. Жестко, неестественно.

- Будь они призраками, я бы уже помог им отправиться в последнее путешествие, - сказал он. – Это не страшилки, девочка, это -  информация. В ее первозданном виде, такая, какой она [b]сама[/b[ стремилась стать.

Больше я ничего не думала. Но это его «будь они призраками» мне не понравилось. Приятнее называть смерть – второй жизнью. Хоть смысл и не меняется, но звучит обнадеживающе.

Жизнь вообще любит оптимистов. Она улыбается им выбитыми окнами магазинов, заржавевшими машинами возле домов и развороченными зданиями с черной арматурой. Быть может, завтра ты возьмешь кредит – и все станет проще. Или хотя бы станет на свои места.     

...

Последним был Дерек. Даже не он сам, его взгляд – этой пронзительный взгляд психопата, когда там, внутри, еще что-то есть. То, что прячется. Сэм называет это колодец для Пейтон. Не знаю, смеется ли, но виду не показывает. А мне и правда моментами кажется, что это колодец, но не такой, откуда воду берут – другой, из фильмов ужасов. Куда бросают своих детей и забывают про них. Об этом я Сэму никогда не скажу, иначе он еще что-нибудь обидное придумает. Он такой: не хочет причинять боль, но не может без этого.

(просто я слишком привыкла к боли)

Я теперь часто вижу Дерека, и взгляд его тоже. Он следит за мной исподлобья и ухмыляется: ты следующая, Пейтон; я приду за тобой.

Странно, но приди он сейчас, я бы не удивилась. У психов, вроде него, всегда есть шанс пережить апокалипсис.

(когда умерла мама, я не могла поверить; когда умерла Элли, я злилась; когда умер Кит, я осознала: уходят лучшие)

Чтобы понять, мне понадобился конец света, судный день. Все просто: остаются худшие – с изъяном. Как я. Как мы.

...

Он проводит рукой по моей спине – ласкает. И это снова больно, ранит. Он раздевает меня – я позволяю. Послушная, податливая, сломленная Пейтон. Если бы Сэм спросил меня, я бы ответила: нет. Но он не спрашивает.

...

Когда поэт не знает, что написать, – он ставит тире. Это будет значить что-то, не важно что; ты догадаешься, если захочешь. Когда герой фильма не знает, что сказать, - он произносит: what’s wrong with you? И, даже, если у тебя все в порядке, ты задумаешься: а вдруг он прав, вдруг ты совершил ошибку? Но если в песне не хватает такта, одного-единственного аккорда, - ты не сможешь заполнить пробел, не сможешь подобрать слово и переврать музыку.

(в голове играет одна и та же песня; только вот слов вспомнить не могу, обрывочные фразы: что-то про ошибки и прощение)

Мне оно не нужно – прощение. Это раньше я думала, что вечно кому-то должна. Теперь – уже нет. Все обновляется; старые долги списываются со счетов. В этом и заключается прелесть жизни: однажды утром ты проснешься и поймешь, что забыл, за что надо извиняться. Так легче идти дальше: оставлять кого-то позади. Так нужно идти дальше.

...

Я, полуголая, лежу под ним. Не извиваюсь, не пытаюсь освободиться - мне уже почти все равно. Но есть это странное чувство, будто тебя понимают с полуслова и достаточно легкого прикосновения, чтобы ощутить ответное. Этот призыв к схватке, таинство любви и родство крови, призыв сцепиться в одинаково высоком напряжении: ведь любить и разрушать - родственные понятия.

Быстро темнеет; и я касаюсь одной ладонью стекла. Он замирает на мгновение и смотрит на мои пальцы – я рисую океан.  Болезненный луч света выхватывает контуры, и от вида запотевшего стекла с океаном внутри перехватывает дыхание. А потом говорит кто-то чужой, не я:

- Я могу стать твоей Кэрол Банди, Сэм, могу убить для тебя, могу нарисовать тебе море, могу позволить трахать себя, но, если ты вдруг захочешь остановиться, если захочешь вернуться назад, возьмешь ли меня с собой обратно, сможешь ли взять?

(проще быть один на один с кем-то, чем со всем миром)

Все делятся на добрых и злых. На белых и черных.

- Ты определенно черный, - шепчу я, - мы определенно черные.

И натягиваю колючую кофту на голое тело.

...

Я рисую мужчину и женщину: лицом к лицу. А вокруг шумит океан. И даже шум у меня нарисовать получается. Потом вырываю лист и выкидываю его через открытое окно. В пустоту.   

...

Четвертый раз за полтора месяца – и мы снова в Лос-Анджелесе.

Пахнет пылью и каменным крошевом; сходятся все дороги.  И звук отсюда идет.

...

Я рисую мужчину и девочку: спина к спине. Вокруг пустой город и пустые дороги. Я бы хотела нарисовать звук, но в этот раз бумага молчит.

(тишина лучшее, что я когда-либо слышала)

Я вырываю лист и прячу его в карман. Ближе к сердцу.

Каждый из нас не хочет быть последним. Я просто хочу промотать время вперед, мне уже неинтересно ждать.

...

В старом фильме слышала: если долго смотреть в бездну, бездна начнет смотреть на тебя.

(здравствуй, бездна)
...

продолжение следует]

Отредактировано Korall (13-04-2008 17:03:14)